Томми снова стал самым обыкновенным мальчиком.

«Я намерен таковым и остаться».

Он повисел немного, глядя вверх и стараясь выровнять дыхание.

«Я справлюсь с этим».

Снизу до него донесся резкий голос:

— Хватит уже! Спускайся обратно!

Должно быть, это Мартин Альтман, единственный, с кем подружился Томми в новой школе. Старых друзей он потерял, когда переехал к дяде с тетей. Это единственные родственники, которые остались у Томми после смерти родителей.

Он отбросил эту мысль вместе с мрачными воспоминаниями, которые грозили захлестнуть его. Глянув вниз, Томми увидел, что Мартин смотрит на него. Альтман был высоким и тощим, с длинными руками и ногами, он всегда готов был отпустить какую-нибудь замшелую шутку и сам же над нею охотно смеялся.

Ну конечно, ведь родители Мартина не умерли у него на руках.

Томми ощутил вспышку злости на друга, но он понимал, что это чувство происходит от банальной зависти, и потому попытался унять его. Потные ладони заскользили по канату, и Томми сжал руки крепче.

«Возможно, Мартин прав».

Приступ головокружения еще больше убедил его в этом. Томми начал спускаться, но голова кружилась все сильнее. Он старался держаться и ускорил спуск — теперь просто скользил по канату, обжигая ладони.

«Что бы ни было, не отпускай...»

Но он уже падал. Он смотрел на солнечные лучи, пробивающиеся сквозь окна под потолком, и вспоминал о том, как в прошлый раз летел, рассекая воздух. Но тогда он был бессмертен.

«Сегодня не столь удачный день».

Он рухнул на груду матов у нижнего конца каната. Удар выбил воздух из его груди. Томми задыхался, пытаясь втянуть воздух в легкие, но они отказывались повиноваться.

— Быстрей! — закричал мистер Лессинг, учитель физкультуры.

Все посерело — а потом Томми обнаружил, что снова дышит. Он хватал воздух большими глотками, втягивая его, словно выброшенный на берег дельфин.

Одноклассники смотрели на него сверху вниз. Некоторые смеялись, другие выглядели встревоженными, особенно Мартин.

Мистер Лессинг растолкал их и подошел к Томми.

— Ты в порядке, — полувопросительно-полуутвердительно заявил он. — Просто лишился дыхания от удара.

Томми попытался дышать ровнее. Ему хотелось провалиться сквозь пол. Особенно когда он заметил в толпе Лизу Баллантайн. Она нравилась ему, а теперь он свалял у нее на глазах такого дурака.

Томми попытался сесть, чувствуя, как боль пронзает ушибленную спину.

— Помедленней, — посоветовал мистер Лессинг, помогая ему подняться на ноги, отчего лицо Томми вспыхнуло еще жарче.

Но зал по-прежнему кренился из стороны в сторону, и мальчик схватился за руку физрука. Сегодня явно не самый удачный день в его жизни.

Мартин указал на левую руку Томми:

— Это у тебя ожог от каната?

Томми опустил взгляд. Его ладони были красными и горели, но Мартин указывал на темную отметину с внутренней стороны запястья.

— Позволь, я посмотрю, — сказал мистер Лессинг.

Томми высвободился и сделал неловкий шаг назад, прикрывая пятно другой рукой.

— Просто ожог от того, что я съехал по канату, Мартин все правильно сказал.— Хорошо. Все свободны, — скомандовал мистер Лессинг.

— Примите душ; даю вам на это вдвое больше времени, чем обычно.

Томми поспешил прочь. Голова у него все еще кружилась, но не от падения. Он старался тщательно скрыть пятно на коже: ему не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал об этом, особен¬но дядя и тетя. Он будет скрывать это так долго, как сможет. И хотя он не понимал, что происходит, одно он знал точно.

«На этот раз — никакой химиотерапии».

Томми потер отметину на запястье пальцем, словно пытаясь избавиться от нее, но он знал, что чудеса для него закончились.

Рак действительно вернулся к нему.

Душу мальчика наполняли страх и отчаяние. Ему хотелось бы поговорить с отцом или матерью, но это было невозможно. И все же была в этом мире та, кому он мог позвонить, кому мог доверить свою тайну.

Другая бессмертная, которая, подобно ему, лишилась своего бессмертия.

«Она сообразит, что делать».

18 часов 25 минут

по центральноевропейскому времени

Венеция, Италия

Стоя посреди монастырского садика, Элизабет Батори поправила свою широкополую соломенную шляпу так, чтобы она прикрывала лицо, затеняя глаза от клонящегося к закату весеннего солнца. Для защиты от загара она всегда носила шляпу, работая на открытом воздухе, — даже в этом крошечном травяном огородике за высокими стенами монастыря, ставшего ее тюрьмой.

Много веков назад ее учили, что носители королевской крови никогда не должны позволять своей коже стать темной, как у крестьян, работающих на полях. В те времена у нее в Чахтицком замке были свои собственные сады, где она выращивала лекарственные травы, обучаясь искусству исцеления и добывая зелья из цветочных лепестков или тайных кореньев. Даже тогда, беря с собой корзину и садовые ножницы, Элизабет — тогда еще Элисабета — не выходила под солнце с непокрытой головой.

Хотя по сравнению с садами, некогда принадлежавшими ей, этот травяной огородик был ничтожно мал, Элизабет нравилось проводить время среди монастырских грядок с ароматными растениями: тимьяном, луком-резанцом, базиликом и петрушкой. Она проводила послеполуденные часы, выпалывая старые, деревянистые побеги розмарина, чтобы засадить очищенную землю лавандой и мятой. Их уютные запахи плыли смешиваясь, в теплом воздухе.

Если закрыть глаза, можно представить, что она сидит летним днем в саду своего замка и скоро из-под каменных сводов к ней выбегут ее дети. Она отдаст им пучки собранных трави вместе с ними пойдет гулять по дорожкам, слушая рассказы о том, как дети провели день.

Но все это было четыре столетия назад.

Ее дети мертвы, ее замок лежит в руинах, и даже само ее имя произносят шепотом, точно проклятие. И все потому, что она стала нежитью, стригоем.

Ей вспомнилось лицо Руна Корцы, тяжесть его тела поверх ее, вкус собственной крови на ее губах. В тот миг слабости и вожделения ее жизнь необратимо изменилась. После первого потрясения от превращения в стригоя графиня пришла к принятию этого существования, омраченного гибелью души, научилась ценить все, что оно предлагало. Но даже это было отнято у нее прошедшей зимой — похищено той же рукой, которая дала все это.

Ныне она снова стала просто человеком.

Слабая, смертная и запертая в четырех стенах.

Будь ты проклят, Рун.

Элизабет наклонилась, сердито срезала побег розмарина и швырнула на вымощенную плитами дорожку. Мария, престарелая монахиня, работавшая в саду вместе с Элизабет, подметала дорожку позади нее самодельной метлой. Марии было под восемьдесят лет, лицо ее сморщилось и иссохло от старости, голубые глаза были подернуты мутной пленкой. Она относилась к Элизабет с добродушной снисходительностью, словно ожидала, что та перерастет свое несносное поведение. Если бы монахиня знала, что Элизабет прожила на свете больше лет, чем может надеяться прожить эта старуха!..

Но Мария ничего не знала о прошлом Элизабет, не знала даже ее полного имени.

Никому в монастыре не было позволено узнать это.

Ломота в колене заставила Элизабет перенести вес на другое, и она знала, чем вызвана эта боль.

Возраст.

«Я сменила одно проклятие на другое».

Краешком глаза она заметила Берндта Нидермана, идущего через двор к трапезной на ужин. Элегантный немец проживал в одной из гостевых комнат монастыря. Он был одет в костюм, считающийся в эту эпоху парадным: отглаженные брюки и синий пиджак хорошего кроя. Берндт поднял руку, приветствуя Элизабет.

Она проигнорировала его жест.

«Мы еще не настолько коротко знакомы».

По крайней мере пока.

Вместо этого она распрямила затекшую спину, глядя куда угодно, но не на Берндта. Этот монастырь в Венеции был не лишен своеобразного очарования. В прошлом это было огромное здание с великолепным парадным входом, смотрящим на широкий канал. Высокие колонны обрамляли прочную дубовую дверь, ведущую к причалу. Элизабет провела немало часов, глядя из окна своей комнаты на канал, по водам которого сновали большие и малые лодки. В Венеции не было ни машин, ни коней — только суда и пешеходы. Это был забавный анахронизм, со времен памятного графине прошлого город во многом остался неизменным.